Мне знакомо чувство прозаичной, приземлённой, заполненной работой жизни. Съездила куда-то, случилось то-то, чем-то позанималась, кого-то видела, что-то прочитала, и в итоге у меня всё равно ничего нет.
Те годы не были пустыми. Были и меняющие очертания облака, удивляющие сезоны, люди, много интересного в интернете. И всё же — вспомнить особо нечего. Сейчас я думаю об этих временах в связи с курсом по травме. Что происходит с памятью, а главное, с чувством жизни, если пережитое насилие/пренебрежение/оставленность возвращается и обедняет нашу связь — с собой, с другими, с миром.
Однажды я читала фанфик, в котором Гарри Поттер пытался научить Драко Малфоя заклинанию Патронуса, для которого, как известно, необходимо счастливое воспоминание, и у того такого не нашлось. Работа с множественной травмой почти всегда предполагает именно такое положение дел.
Я могла отстраненно перечислить факты собственной биографии или констатировать наличие внешних признаков того, что я вроде бы не совсем garbage person, но в ощущениях ничего не менялось. Сознание моё генерировало пустопорожние фантазмы о “деле жизни”, которое якобы принесло бы моему существованию тот самый лучезарный и тёплый компонент, предлагая мне глобальное объяснение, чего именно мне не хватает, чтобы жизнь, наконец, заиграла красками.
Но память как реконструкция последовательности событий никогда не работала как материал для противостояния депрессивным состояниям (Роулинг сочинила дементоров из опыта близкого знакомства с такими), то есть для создания Патронуса. Иногда травма влечёт за собой даже разрыв временного ряда, люди не могут припомнить большие отрезки времени, себя в нём. С недостатком воображения это никак не связано. Многие люди, пережившие травматический опыт, творчески не пострадали. Пострадало их чувство жизни, ощущение самого себя, внутреннее благополучие.
Нарративная терапия, помнится, привлекла мой литературолюбивый глаз термином “поток сознания”, Уайт действительно опирается на Уильяма Джеймса:
“Поток сознания представляется нарративным по форме (James, 1892). В потоке сознания многие аспекты переживаний человека организованы в соответствии со своего рода разворачивающимися, развивающимися нелинейными последовательностями, характерными для повествований. В этом потоке существенную роль играют воображение и игра, а также аналогия, метафора и сходство. У большинства людей этот поток сознания всегда присутствует в качестве «фона» повседневных взаимодействий с жизнью, и в те моменты, когда мы занимаемся важными делами, мы практически не находимся в контакте с ним.”
Согласно Джеймсу, мы замечаем “поток”, лишь когда находимся в стороне от жизненных задач — созерцаем, медитируем, любуемся. Джеймс представлял структуру сознания двухчастной, как Я-наблюдатель и Я-наблюдаемый, субъект и объект. Но Мирс и Уайт предожили модель из трёх частей, которая очень подходит и тому, как ощущается мне.
Я/I — “здесь-и-сейчас” регистрирующее реальность я, наблюдатель.
Меня/Me — то, что, собственно, наблюдают. Тут и хроника событий, и социальные роли, и представления о своём характере, чертах. “Я — такой-то”.
Себя/Myself — это переживание своего мира изнутри, “подлинности личного бытия, ощущение благополучия” (Уайт).Психиатр Рассел Мирс (Russell Meares) в книге «Близость и отчуждение» («Intimacy and Alienation») предложил интересный взгляд на травму, а Майкл Уайт дополнил его своей перспективой:
“Когда травматические воспоминания повреждают поток сознания, жизнь переживается как просто одно событие за другим; <…> При этом используются линейные, несколько канцелярские обороты, «констатация фактов», не несущая в себе никаких свидетельств содержательной внутренней жизни, личного бытия человека. В таком повествовании нет метафор, ассоциаций, координирующих тем, которые давали бы ощущение длящегося, разворачивающегося бытия; в нем отсутствует единство и преемственность «я».”
Без чувства связности «я», пропадает возможность свободно бродить по разным временам или “играть координирующую, синтезирующую роль в собственной жизни…”:
“me” основывается на знании фактов, хранящихся в автобиографической памяти, а “myself” пластично, постоянно меняется, перестраивается, пересозидается, когда человек каким-то образом откликается на собственные поступки и иные события, происходящие с ним в жизни”.
И в моей обедневшей жизни, где были только факты и странные, оторванные друг от друга островки, нарушено было именно это чувство. Нарративная практика исходит из идеи, что чувство себя воскрешается не через фактический ряд, пускай даже окрашенный чувствами и эмоциями, но через ценности.
Воссоздание ощущения себя — это выяснение того, что люди ценят в жизни, и перепросмотр событий в связи с обнаружением откликов, способов действия, находящихся в резонансе с этими ценностями.
Мне понравилось, как написала о sense of myself Дарья Кутузова: “в некоторых состояниях, когда наш ум не занят решением каких-либо задач, а находится в «процессуальном» состоянии — когда мы, допустим, медитируем или гуляем вечером по пляжу, — мы можем, не совершая для этого специального усилия, настроиться и «услышать» или почувствовать ритм и тон своего бытия. Майкл использовал для описания этого состояния слово «reverie» — это и созерцательность, и зачарованность, в каком-то смысле, и самозабвение. Некая внутренняя тишина, сквозь которую что-то начинает быть слышно. Это могут быть какие-то обрывки стихов, уже написанных или еще нет, образы, перетекающие друг в друга, фразы, ощущения. Это может быть похоже на множество маленьких ручейков, сливающихся и расходящихся вновь, или на листья на ветру, или на что-то еще.
<…> Мы разговаривали когда-то с Майклом о том, что вот это самое «чувство себя», этот язык внутренней жизни и есть критерий предпочтения, позволяющий нам при встрече с чем-то или с кем-то практически мгновенно понимать, принадлежит ли это что-то или этот кто-то к нашим предпочитаемым историям”.
Опыт терапевта говорит о том, что связь с этим “себя” никогда не потеряна окончательно. Часто это не просто и не быстро, особенно в самом начале, когда опыт множественной травмы ещё очень силен, а нового опыта ещё не так много, при попытке сконтачиться, настроиться на этот язык внутренней жизни возникает “ощущение холода, дыры с острыми краями и сквозняка”. Нарративный подход не сочувствует, не останавливается, не отворачивается при подобных раскладах. Он неутомимо ищет и ищет точки входа в регенерирующие потоки. Сепарация от родителей? Прекрасно. Но как насчет СЕПАРАЦИИ ОТ ЗНАКОМОГО И ИЗВЕСТНОГО?
Мои глаза никогда не устанут любоваться на то, как люди возвращают себе то, что их по праву. Я никогда не устану праздновать это сама. На сегодняшний день моё чувство себя сильно, пускай и не неуязвимо. Порой я впадаю в беспокойство, оставленность, ощущение отделённости от всего, что я люблю. Но у меня есть столько способов заново настраиваться на свой тон. Письмо — один из них. Любовь — ещё один. Медитация. Контакт с nonhuman и природой. Музыка. Определённые книги и сериалы. Захватывающие истории. Нарративная терапия.
Что мне особенно по душе — так это то, что всё это нет нужды ставить на службу идее счастья или исцеления или ещё чего в этом духе. Для меня игра не в том, чтобы не терять чувство себя вовсе (я неизбежно буду его терять), но в том, чтобы с течением жизни возвращаться к нему становилось всё легче.
Увеличение опытов, где я питаю это связующее sense of myself вниманием и узнаю себя — чувство покоя, дома внутри своей жизни. Если оно доступно, я могу лучше понимать, что делать, когда разум недоступен, отряды эмоций захватывают, а мысли и выводы о себе, что приходят в голову — просто шелудивые псы! Когда ответ на нежелательное положение дел остаётся моим собственным, меня уже никому не достать. Я больше того, что со мной случилось, за счёт того, чему я оставалась верна, с чем тайно или явно отказывалась мириться.
Нарративная практика учит смотреть на ценности не как на что-то умозрительное и оторванное от жизни, не как на отдельные этические выборы и Поступки с большой буквы, но как на что-то повседневное. Такое примелькавшееся, что мы можем не помнить, почему и как выбирали то, что сделали, но за каждым поступком было намерение жить в соотвествии с тем, во что мы верим. «Верить» — громкое слово, но речь не о морали, а об организации психики, единства памяти и цельности «я».
Так плоский рассказ о действиях биографической памяти насыщается смыслами за этими действиями, которыми их наделяет «я». На втором курсе в одном из своих эссе я цитировала «Военного лётчика» Экзюпери. Странно, но цитата мне всё ещё нравится. Не банальным воспеванием самопожертвования, но акцентом на авторстве, личном смысле, который делает обмены (страдания) подтверждениями тому, что человек назначает важным.
«Твой сын в горящем доме? Ты спасешь его! Тебя не удержать! <…> Ты готов лишиться руки, только бы не отказать себе в роскоши протянуть руку помощи тому, кто в ней нуждается. Ты весь в твоем действии. Твое действие — это ты. Больше тебя нет нигде. <…> Ты — это смерть врага. Ты — это спасение сына. Ты обмениваешь себя. И у тебя нет такого чувства, будто ты теряешь на этом обмене. Твои руки, ноги? Они — только орудия. Плевать на орудие, если оно ломается, когда с его помощью обтесывают камень. И ты обмениваешь себя на смерть соперника, на спасение сына, на исцеление больного, на твое открытие, если ты изобретатель. И смысл твоего существования становится вдруг ослепительно ясен. Смысл его — это твой долг, твоя ненависть, твоя любовь, твоя верность, твоя изобретательность».
