После отношений

«Я наконец-то поняла, чего не должно быть в здоровых отношениях.
Меня».
— Тикток

Выбравшись из кризиса 2014/15 года я дала себе обещание честно смотреть в то, что со мной происходит. Не убегая в фантазии о том, как было бы лучше, красивее, благороднее. Честно для меня означает с внутренним согласием, со смирением: что случилось, уже случилось. Любой опыт служит, когда он осознается. А осознаётся он тогда, когда прочувствован.

За последние пару лет мне пришлось проглотить такую пилюлю смирения дважды. Первый раз — когда я влюбилась. Второй — когда отношения закончились.

Я хочу рассказать эту историю потому, что она до какой-то степени универсальна — люди расстаются, теряют любимых во все времена. Но ещё потому, что недавно все мы что-то очень важное потеряли. А опыт потери, еще и осложненный травмой— штука не не из простых.

Мне всегда хотелось, чтобы люди больше знали об эффектах травмы. Но в последнее время мне хочется, чтобы они понимали больше и о природе горя, о его естественной функции — возвращения к жизни после пережитой смерти, будь то смерть животного, человека, отношений, надежд или какого-то варианта себя. Не возвращение себя прежнего, это невозможно, а пересобирание себя, с которым уже случилась — и эта любовь, и эта потеря.

Мне хотелось бы, чтобы людей не смущало то, как они или их близкие ведут себя в этот период, который современная культура часто маргинализует и не то требует пройти как можно скорее, не то вовсе замести под ковер.

И всё равно люди умудряются находить какие-то лазейки, чтобы поместить себя в безопасное пространство и отвести душу, постепенно, кусочками, проживая свою боль сами и в терапии, в путешествиях в духе Камино де Сантьяго и других практиках. За последние годы я полюбила блог Саши Уикенден, доулы смерти, которая пишет великолепные тексты о горевании и умирании, и сейчас, в немирное время, этой информации становится больше. Но всё ещё недостаточно.

Проживание горя для тела также естественно, как сон, как заживление ожога, как сращивание сломанной кости. Оно также физиологично. Другие части жизни могут страдать. А также оно быть недоступным для человека в зависимости от обстоятельств здоровья, благосостояния и других вещей. Но потребность в проживании утраты — это животное в нас, это императив, тело будет стремиться прожить её, хотим мы того или нет. Если горе нас очень пугает, мы можем пытаться препятствовать с разной степенью успешности. И фасилитировать этот процесс мы едва ли можем. Примерно как пытаться усилием воли пытаться управлять работой клеток. Но я не стану заходить так далеко, чтобы сказать, что человек здесь совершенно ничего не решает.

На меня влияет идея, что человек в этом раскладе оказывается в более выгодном положении когда, по крайней мере, знает, что происходит и чего можно ожидать. В таком случае он где-то может сознательно выбрать не мешать своим процессам, а иногда и создавать условия для покоя тела, просить больше любви и поддержки от людей вокруг.

Но если вам вдруг скажут, что теплые отношения, любимое дело, материальная устроенность и умение заботиться о себе уменьшат боль, не верьте. Боль будет душераздирающей. Мы не умираем от неё, но порой может казаться, что лучше бы умерли. И мы способны ее вынести и снова обрести целостность. И не один раз.

Я до сих пор не знаю, ужасаться этому или восхищаться.

Мне повезло или не повезло, это как посмотреть, пережить первую сильную и взаимную взрослую любовь в почтенном возрасте 33 лет. Подобные инициации люди обычно проходят до 25, но в моей жизни на удивление мало обычного или случавшегося «вовремя».

Возраст дал мне ложное ощущение преимущества. Я не искала любви, мне всегда казалось, что у меня есть масса дел поважнее и поинтереснее. Но я считала, что могу позволить себе и такой поворот, мне же уже не 20 и даже не 27. Моя терапевтка предостерегала меня и пыталась удержать от этих отношений, как могла, но я считала, что достаточно защищена — прошлым болезненным опытом, опасности которого, казалось, теперь за милю учую и укорененностью в других значимых отношениях и вообще — мудростью и сединами. Так что ей ничего не оставалось, кроме как смотреть и оставаться рядом.

Я влюблялась на заре пандемии, мы были географически труднодоступны друг другу, всё это было удачно. Влюбленность для меня была скорее длительным измененным состоянием сознания, которое то радует, то раздражает, нежели тем, что реально меняет планы.

Я до сих пор не верю в то, что влюбленность отнимает у людей способность делать выбор. И я выбрала попробовать из-за своего авантюрного нрава и доверия жизни. That what love is about, taking risks, right? Я люблю исследовать новые тропки, ведь на них может случиться воистину жизнеменяющий опыт.

Такой со мной и случился.

В жизни, конечно, случаются перемены, и конечные результаты иной раз сравнимы со взрывом, но, как в мыльных операх, так и в реальной жизни, к бомбе тянется длинный-предлинный бикфордов шнур.

— Стивен Кинг

Первое время я говорила, что решение о расставании для меня было как гром среди ясного неба. Но чем больше времени отделяет меня от тех событий, тем заметнее, что бессознательная часть меня знала об этом исходе куда раньше. Тень неизбежности легла на меня в день, когда я делала татуировку. У моего возлюбленного в тот день кое-что случилось, он написал, я ответила, всё было в рамках привычного, но по ощущениям все было совершенно не так. Я чувствовала, что его жизнь и дела меня совсем не касаются. Словно мы уже попрощались, как всадники, уже ступившие на развилку дорог, которые ещё не так далеко, чтобы потерять друг друга из вида, но каждый шаг увеличивает расстояние.

До нашего окончательного расставания оставался месяц.

После того дня во мне что-то перевернулось. Я рыдала каждый день две недели. Чувства, которые одолели меня в ту неделю как будто относились не к моему бойфренду, а к другому человеку в другом времени. История той старой большой любви была проективной, призрачной. Я много представляла себе то, чего не было на самом деле. И от одной мысли о том, что oops, I did it again, меня начинало подташнивать.

Призрачные отношения тяжелы, когда они длятся, но выбираться из них — в сто раз хуже. Чем больше сотканного воображением, надежд о том, как все могло быть, тем болезненнее, длительнее и ужаснее процесс отделения себя от призрачного человека. Чем больше реальности, тем тяжелее психике идеализировать, проецировать. В отличие от старых отношений, в новых было куда больше реальности. Пускай и небольшими периодами, но мы даже жили друг с другом. Мешало нам расстояние. Или не только?

Иногда осознание обходит мозг стороной, и ответ ты получаешь прямо от сердца. Слова, которые мой друг сказал в сентябре как будто бы сгоряча, о том, что не выходит, не получается, и никто в этом не виноват, оказались правдой. Но я отвергала её, отвергала свою собственную правду о том, какой ценой я держу наш союз от распадения.

Словами Марии Зобниной: «полет со свистом в мою травму брошенности я себе обеспечивала в этих отношениях каждую неделю», но я убеждала себя и его в том, что смогу справиться с этим. Мой тип привязанности не изменить, но я готова была доблестно, до последней капли сил защищать партнера от своей боли, обеспечивать ему мучительнейшие для меня отрезки времени на дистанции и без связи, довольствоваться тем, что есть.
Things we do for love.

Я горевала по тому, что никогда не смогла бы получить в любви от него. Отношения к моей любви и желанию близости скорее как к чуду и радости, а не как к тому, что приходится выдерживать и терпеть. Возможность видеть отношения, их ритм и музыку, не как то, что опасно и грозит уничтожить все отдельное, а как к тому, что может выразить и раскрыть индивидуальность, усилить её, как объект искусства своего творца.

С моим другом всё было так. Живой, чуткий, умнейший человек, который к тому же выдающимся образом умел слушать и прикасаться. Он не мог удовлетворить моей потребности в отраженности и предсказуемости и всегда говорил об этом прямо. Этих вещей я хотела страстно, но его хотела больше. Я не могла представить жизни без надежды на нашу любовь, понимая в какое ужасное положение поставила нас обоих. Я кляла себя последними словами, в голове так и крутились слова Шервуда Андерсона из рассказа «Ну и дурак же я»:

«То, что случилось, было для меня тяжелым ударом, пожалуй, самым тяжелым, какой когда-либо на меня обрушивался. А главное, всё вышло из-за моей же глупости. Даже сейчас, когда я иной раз об этом думаю, мне хочется плакать, ругаться, колотить себя самого. Может быть, теперь, когда прошло уже столько времени, мне станет легче, если я расскажу, как я тогда опростоволосился».

Вот я и рассказывала — в войсах друзьям, в терапии. Я не скрывала то, что происходит и от возлюбленного. Мы мало переписывались в те дни, он был занят помощью семье, но, как мог, сочувствовал. Удивительно, но тогда — в отличие от реального расставания, я сразу поверила своей потере. Я бухнулась в горе, минуя стадию отрицания. Мне хотелось любой ценой отыграть назад, прокричать себе в прошлое: «Не надо, пожалуйста, оставь его в покое, он не тот мужчина и ты не та женщина, вы будете изводить друг друга, и вам будет очень трудно освободиться». Но что есть горе, если не замедленная попытка отпустить желание получить другой финал, другой результат?

После того, как первое бурное горе улеглось, я стала искать решения. Я размышляла об открытых отношениях, о чём-то, что даст необходимое мне, но за пределами нашей связи. Мне и в голову не приходило её оборвать. Одно дело — осознать призрачность своих ожиданий в отношении партнера. Другое дело — лишиться человека раз и навсегда, потерять то абсолютно несомненно важное, в чем я нуждалась, его тело, его голос, его присутствие.

Психика защищала меня от самой возможности это допустить настолько, что когда мы встретились, и он в первый же вечер сказал о своем намерении разойтись, я не поверила. Я отчётливо расслышала каждое слово, но смысл ускользал. Восторг от встречи после разлуки, радость слышать, трогать, чувствовать, была такой переполняющей, такой тотальной, что слова просто отскочили от меня в ту ночь. И только спустя три ночи мне пришлось дать им в себя проникнуть.

Расстаться было хорошей идеей. И не будь я настолько далеко от некоторых своих потребностей, я давно увидела бы это сама.

Мы не только жили за четыре тысячи километров друг от друга, мы жили в разных мирах. И рабочих, и финансовых, и социальных. Интеллект был одним из ведущих языков любви у обоих, но наши территории интересов не совпадали настолько, что сколько я не пыталась придумать нам общий проект, из этого никогда ничего не выходило. Моя тетя, бывало, спрашивала: «как там твои бесперспективные отношения?». Моя терапевтка, как и некоторые близкие подруги, наверняка бы с ней согласились.

Мы шли на гигантские неудобства, чтобы оставаться друг с другом. Я знала и видела отношения на расстоянии, где люди проводили не меньше, а то и больше времени в разлуке. Тоже тосковали, тоже много тратили на авиабилеты, тоже слали кружочки в переписках. Но наши расхождения были куда серьезнее расстояния. Самым очевидным из них были наши типы привязанности. Есть шутка клише из поп-психологии о том, что вот как бы тревожным было бы хорошо с тревожными, которые также хотят контакта, а избегающим с избегающими, которые также хотят, чтобы от них ничего не ждали. Но вместо этого бедняги страдают друг с другом. Таковы были мы.

Он был в роли бегущего. Я больше в роли преследующего. Но реальность такова, что обоим было невозможно быть вместе, вдвоем рядом (не единым целым, а отдельно, но близко). И я слишком боялась потерять его. Он слишком боялся потерять в этом себя.

— Мария Зобнина, «История одного расставания»

Сейчас большинство из нас уже все прочли про то, почему так бывает. Почему после гиперопекающего родителя, который был рядом слишком много и тесно, оказываешься в отношениях, которые теснят и поддушивают. Почему после страдальческой уставшей мамы, которой не до тебя, оказываешься в отношениях, где на тебя не бывает сил. Понимание ничем не помогает с тем, чтобы освободить себя и другого из плена этой болезненной любви. Потому что именно через любовь и близость, через тепло и надежду триггерятся все острые нужды в контакте, на которые мы до этого могли спокойно не обращать никакого внимания.

В день расставания меня трясло. Ничто не могло унять слез, тревоги и бесприютности. Я отказывалась верить своим чувствам до последнего, списывая их на свое обычное волнение перед отъездом. Тем вечером я ложилась в его постель, представляя, что лягу в неё еще не раз, ещё вернусь в этот дом, ещё буду снимать вещи с сушилки.

Это была наша последняя ночь вместе. Следующим днем я должна была улетать домой. Он повторил то, что сказал раньше. Нужно расставаться. Вот тогда я услышала. Всё рухнуло разом, всё погасло в одно мгновенье. Глухая боль, словно тупой предмет пробил меня под ребрами, которая потом оставалась со мной неделю, была самой острой той ночью. Я была слишком в шоке, чтобы прочувствовать её целиком, но перед глазами всплывали самые очевидные и очень конкретные потери.

Это был целый Новосибирск, торговый центр Аура, где мы покупали ягодные корзиночки, где в первый приезд я купила себе шорты для сна в intimissimi. Это была драгоценная красавица кошка, которую я полюбила с первой встречи. Это был весь его дом — со смешной маленькой сауной и удобной ванной, где стояли мои бутылочки. Вид с балкона, особенно нежный и утешающий в закатном свете, уютнейший кабинет. Стояла ночь, все вещи были на своих местах, но место, в которое я так любила возвращаться, исчезло.

В ту ночь плыло и плавилось то, что оказывается, связывало меня с ним в будущем — его близящийся др, новый год, весенние прогулки на Елагином. Я не понимала, каким образом можно было вот так думать сразу обо всем, что ещё я хотела попробовать вместе, увидеть, прожить ещё хотя бы один раз.

Ночь была бессонной, бесконечной. На утро к потерям прибавилось и надежда на то союзничество, которое всегда представляла в сценарии, где мы расстаёмся. Я думала, мы будем в этом вместе, может быть, будем плакать, может быть, просто обнимемся на много часов и помолчим. Но день шёл своим черезом. Мой ставший бывшим за ночь молодой человек оставался спокоен, в меру участлив и сосредоточен. Мне он виделся в этот момент как хирург, удаляющий опухоль. Только он удалял меня.

Те жуткие 24 часа, казалось, никак не могли закончится. Я вышла в зимний ветер проститься с городом, купила себе прощальную рубашку в маленьком магазине на углу. Вернувшись, я собрала вещи и стала ждать отъезда. Он оторвался от работы, когда я попросила, чтобы полежать со мной напоследок и проводить. Это было тягостно для обоих, но как бы ни было больно, мне хотелось поскорее убраться восвояси, из его дома, из его мира, поскорее оказаться дома и дать волю чувствам.

Следующие дни проходили в пелене. Я забывала и вспоминала об этом каждую минуту. Первое время не могла говорить даже с друзьями. Потом смогла. Держала работа и планы, в которых никогда не было нас, и оттого они ощущались островками безопасности. Иногда я отвлекалась и отвлекалась успешно, иногда не могла думать ни о чем другом. Иногда я торговалась. Фантазировала о том, что наши пути пересекутся вновь, пусть и в глубокой старости, а потом приходила в эйфорию от свободы и прихлынувших сил, потому что больше они не уходили в ожидание встреч и тревогу.

После первых дней я считала, что почти спокойна и что худшее позади. Я придавала своему горю контуры какого-то природного процесса. Вроде извержения вулкана, когда есть страшная динамичная и драматическая часть, а есть другая, длительная, с неизбежностью захватывающая новые территории, с оседанием пепла. Где одно следует за другим, ни у чего нет никакого срока, но страсти кипят сначала, а долгая печаль остаётся на конце. Мне хотелось думать, что я знаю, что меня ждёт, но я и понятия не имела.

Я представляла зимние небеса, вид, открывающийся с моего балкона. Скуку однообразных сессий личной терапии, где неделю за неделей говоришь одно и то же. Я представляла одинокие вечера, когда мысли похожи на прикосновения. Я представляла, как перечитываю нашу переписку и снимаю тиктоки и сторис. Но чего я точно не представляла — так это ночей, когда мне хочется заживо содрать с себя кожу.

Моя боль была вулканом, который извергся через полтора месяца после нашей последней встречи. Оттого ли, что мы прежде расставались на месяцы, и часть меня по-прежнему верила, что это всего лишь пауза. Оттого ли, что мои психические процессы вообще часто разворачиваются не сразу, а отложено.

Итак, полтора месяца спустя, защита отрицания спала, и горевать по привязанности стало всё моё тело. Рана, затянувшаяся слишком быстро, снова открылась. Я могла смотреть сериал лёжа в постели, и вдруг абсолютно реально чувствовала его вес на мне, локтями бережно подбирающего мои руки, словно, чтобы ни одна часть меня не была оставлена неукрытой. I have never felt so protected, so loved. Я чувствовала его запах, которого не было. Я кричала, уткнувшись лицом в подушку.

Меня и эти ощущения разносило двумя потоками времени в противоположные стороны. Наш смех, его глаза и объятия каждый миг уносил все дальше в небытие. Я же двигалась все дальше во времени, в новые дела, встречи, события. Я помогала себе, как могла — по большей части с помощью людей, звонила, рассказывала, плакала, слушала истории про расставания. Всё это не убирало боль, но помогало с одиночеством.

Это время ощущалось самым тяжелым. Я не хотела ложиться спать, потому что перед сном меня окутывало ощущение его объятий. Режим стал ночным, я засыпала около шести утра, когда достаточно удавалось измотать себя сериалами и сетями. Я начала замечать приступы тревоги, меня мучило то, что я никак не соприкасаюсь с реальностью его новой жизни, в которой тоже становилось все меньше и меньше нас, всё больше и больше — нового, неизвестных мне планов, дел, чувств.

Моя память словно в спазме вцепилась в него и держала его замершим, словно под янтарем, в прошлом. И это парализовывало меня саму. Замерший человек из моих фантазий был таким же призраком, о котором я горевала в ноябре. Он любил меня и ждал. И его не существовало. Мне нужно было что-то, чтобы этот янтарь разбить. Я гуглила ритуалы прощания Эстер Перель, смотрела тед-токи про расставание и думала о том, как могу дать себе завершение. В конце концов, мне стало казаться, что я морочу себе голову в попытке отговорить себя от контакта с ним непонятно ради чего. И я пошла на контакт, предложив созвониться.

Незадолго до даты созвона меня догнал омикрон. Отменять не стала, по-прежнему полагая, что худшее уже позади, ведь физически я чувствовала себя тогда вполне нормально.

Звонок ожидания оправдал. Янтарь трескался. Он говорил весело и делился новостями, я соприкасалась с его продолжающейся без меня жизнью и верила глазам. Вот так легко. Он выглядел хоть и обыкновенно уставшим, но вполне довольным жизнью.

Я ненавидела в нём эту легкость и завидовала ей. Я ненавидела и его, за то, что ничто в нём не говорило о потере, тогда как я не находила себе места, страдала от гормональной и тактильной ломки, меня ломало с ног до головы ещё до всякого ковида. И я так сильно любила его. Один взгляд через экран возвращал мне воспоминания об окситоциновом шторме, который неизменно возникал во мне, когда я смотрела, как он что-то делает. Когда всё существо преисполняется нежности и трудно сдержаться, чтобы не броситься к человеку, чтобы поцеловать или погладить. Раньше такое я испытывала только с моими котами.

Мне казалось, что если он поделиться со мной своей болью, даст мне чувственно соприкоснуться с тем, что ему тоже было непросто, и это меня исцелит. Детская фантазия. Словно у другого есть для меня лекарство, когда у него нет и не может быть, даже для себя.

Я спросила, может ли он поговорить со мной об отношениях. Он не хотел. Впрочем, он высказался в том духе, что рад и тому, что они были и тому, что завершились. Он добавил, что на него до сих пор влияет эмоциональная ответственность передо мной, чувство, что он как будто что-то должен. Меня от этих слов как кислотой обожгло. Горло сжималось, я изо всех сил боролась со слезами и постаралась как можно скорее попрощаться.

Я всегда боялась, что со мной людям становится так плохо, что как бы хорошо они обо мне ни думали, отдалившись от меня, они не могут не испытывать ничего, кроме облегчения.

На этом витке истории я и отправилась прямиком в ПТСР-пике. Ковид тоже сыграл свою роль. Хозяйке на заметку: не стоит эскалировать эмоциональные события во время вирусных инфекций. Мозг и тело в это время не очень отзывчивы даже к привычным методам саморегуляции.

Я думала, что закрыв ноутбук, я предамся слезам, но я не могла. Я просто сидела и ощущала как волны чудовищности идут на меня, как парад цунами. «Не так всё должно было закончится, не так, не так», — крутилось во мне снова и снова, меня накрывали агония, ужас, отвращение к своему телу, к самой своей коже, как будто я проклята, и мне никогда не отмыться. Я задыхалась.

Католические ПТСР пике Джека Керуака из романа «Биг Сур» отлично описывают то, что я переживала тогда:

«Свихнутое чувство, что «больше никаких» и «больше никогда», ах — То, что вчера было прекрасным и чистым, в силу загадочных и непонятных причин превратилось сегодня в большой мрачный горшок дерьма — Волоски на пальцах пялятся на него, как могильная растительность — Рубашка и брюки так приклеились к телу, словно он навечно обречен быть пьяным — Боль угрызений так въедается, словно ее кто-то сверху вталкивает — Симпатичные белые облачка в небе лишь ранят его глаза — Единственное что осталось, это отвернуться и лечь лицом на землю и плакать — Рот так истерзан, что нет и шанса просто сомкнуть зубы — Даже на то, чтобы волосы на себе рвать, нет уже сил».

Я боролась, но не могла защитить от исчезновения то немногое, что у меня ещё осталось, светлую память об этой любви. С потерей человека я могла смириться, но не было для меня на свете беды страшнее, чем, потеряв любовь, сравнять с землей все доброе, теплое и чудесное, что она принесла.

Меня не любили. Меня использовали.

Нынешний кризис безоговорочно бил все мои личные топы. Одно дело — чувствовать утрату дорогого человека. Другое — всем телом ощущать непростительное, разъедающее предательство, преступление в отношении себя, своего тела.

Вал за валом выстраивались зловеще знакомые мысли. Мужчины, которые не плачут, никогда не оглядываются назад, ни о чём не жалеют. Женщины, у которых эмоции словно рябь на лице, всегда наполовину не находящиеся в комнате, выключенные, немые и анестезированные.

Переживание относилось к прошлому, но захватило настоящее. Так работает ПТСР, оно ощущается как медленное уничтожение, перед которым я совершенно бессильна. Боли много, но это даже не самое худшее. Хуже то, что критическое мышление выключается, emotions override, а в сознании выскакивают истории из прошлого, и каждая следующая — ужаснее предыдущей. Это засасывает с головой.

У меня это приходило в форме знакомого чувства обворованности на любовь от человека самого близкого, от того, кому я доверяла. В моём детском опыте сексуализированного насилия напрочь отсутствовало насилие физическое или вербальное. Со мной хорошо обращались, меня грумили, обо мне заботились, поэтому прошли годы прежде, чем я смогла осознать, какой печальный эффект создала эта «мягкость». Оно поселило во мне горькую убежденность, что всё хорошее в отношении меня люди делают только ради сексуального или эмоционального обслуживания, удовлетворения об меня своих нужд. Что всё хорошее в отношении меня всегда не по-настоящему.

Внутренне я знала и помнила, что мы с бывшим партнером любили друга друга искренне, сильно. Но в моменте ПТСР я галлюцинировала, я не находилась в реальности. Место реального человека, которого я знала, занимал другой, у которого ко мне ничего, кроме тягостной ответственности и брезгливости. Которому я всегда была только обузой. Который до смерти рад был от меня избавиться.

В эту ночь мне потребовались, кажется, все известные мне техники саморегуляции и самоуспокоения, которые я, по счастью, практиковала до этого, и потому знала, что делать. Похлопывания, горячий душ, техники дыхания, быстрое движение глаз, пакет замороженных ягод из морозилки, чтобы прижимать к телу, переключая мозг в ощущения. Всё работало и всё помогало, но лишь на короткое время. Температура поднималась, моё тело хотело спать, но стоило моим глазам сомкнуться, как ужас и ощущение всеохватывающей лжи и предательства взвывало внутри, как сотни сирен. И тогда всё было неправдой, и тогда, и тогда тоже.

Тело, которое сейчас болело ковидом и горевало по привязанности, было тем же телом, которым я чувствовала все насилие и покинутость своей жизни. В отношениях, о которых здесь идет речь, я получила совсем другой опыт — внимания, любви, бережности. Тактильность и секс были нашим общим языком, способом делиться собой и своими чувствами друг с другом. Такими же важными, как возможность шутить и играть. Но в эпизоде ПТСР с этим невозможно было соприкоснуться.

Вспоминая те две ночи, я очень горжусь собой. Часть меня, укрепленная в отношениях и терапии, упрямо игнорировала бубнёж травмы, пытавшейся растоптать не только идею, что мой друг меня любил, но стремящуюся выжечь каждый росточек веры и надежды, что меня вообще кто-то когда-то мог любить. Я любила себя сквозь всё, задыхалась, рыдала, и шла ставить чай и медленно считала на выдохе. Укутывала себя потеплее и тихонько качала, включив какой-то сериал. Пила таблетки и полоскала горло. Повторяла себе, что как бы объемно и реально всё это не выглядело, это наваждение из прошлого и горе, а не реальность.

Я доживала до утра. С утром приходили неотменяемые дела и передышки. А на третий день меня отпустило. Я смотрела свой любимый сериал «1883» и там были слова:

«And when the devil comes to rip that love from you, there is no funeral with somber speeches that dull our senses and deaden our hearts. Out here, you turn toward the pain as it tears into you, and you let it. When you do, the devil gets bored. He seeks another soul to eat. And you get to live again».

— «1883»

Я всё ещё болела физически и душой, мне всё ещё было больно прикасаться к любым воспоминаниям, но я видела изменения. Боль внутри всё более обесцвечивалась, густота её проветривалась с каждой итерацией моего рассказа — двум терапевтам, нескольким близким друзьям, и даже самому моему бывшему. Она уменьшалась в размерах от того, что я видела то, чем она и являлась. Отголоском большой старой боли.

Смотреть тикток 70 дней после расставания

Если вам знакомо то, что я описываю здесь, наверняка вы пережили то, что называют травматическим опытом. Мне очень нравится описание Анастасии Жичкиной из её книги про кПТСР:

«Опыт комплексной травмы можно получить во внешне нормальной, среднестатистической семье, в которой ребенок сыт, одет, обут, развиваем, его не трогают пальцем и почти не повышают голос, но, например, любое его проявление, которое не вписывается в родительские ожидания, безошибочно срезается на взлете всеми взрослыми: боже, и в кого он такой? <…>

Провалы в травматический опыт при кПТСР – это действительно тяжелое состояние, очень сильная душевная боль, при которой необходима помощь. Может казаться, что, если это травма развития, – ничего особенного. В конце концов, ну что там такого в детстве может быть? О каждом втором можно сказать: «Мама не любила, а папа обижал», а ПТСР – это когда деды́ воевали.

Проблема в том, что в случае кПТСР «мама не любила» ощущается чудовищно. Если сравнивать с физическим или сексуализированным насилием во взрослом возрасте, то ужас субъективно сопоставим с «чуть не убили, опознали по босоножкам». Попадая в травматический опыт, человек может чувствовать себя, как будто его убили, а потом оживили. Как если бы он пережил вполне реальную угрозу жизни».

Одна из гипотез, которые рождаются у меня относительно причин, по которым горе в нашей культуре все ещё то, от чего шарахаются — это то, что часто оно может забрасывать в переживание травмы. А по травма интрепретируется как приговор полной, живой, цельной жизни.

Один любопытный TED, который я посмотрела, говорит о том, что наша ошибка в расставаниях это полагаться на то, что «время лечит», относиться к утрате отношений как к отравлению или похмелью, которое нужно переспать, перетерпеть. И вопрос, которым мы задаёмся, когда это с нами случается: сколько времени мне потребуется? Профессор Антонио Паскуаль-Леоне настаивает, что горе — это не просто грусть; речь идёт об определении конкретных потерь. Пока они не будут увидены и прочувствованы, мы рискуем застрять в лимбо между грустью и гневом (на себя или на партнёра). Как раз об этом я писала в этом тексте в телеграме в начале февраля. Пройдя свой путь до сегодня, я бы сказала, что горе нуждается во внимании и в ответах.

Первая часть задачи — выжить, просто продолжить дышать, идти, делать что угодно, какими угодно способами, чтобы вынести шок, ужас, невыносимость потери. Но после, когда мы уже обрели хоть какие-то силы, хоть какую-то опору, мы поставлены перед возможностью определить точную причину своего горя. Дело не в самом человеке, которого с нами больше нет. Дело в том, что он представлял собой, какими делал нас своим присутствием.

Когда ПТСР перестал вливать мне в уши тонны вины за то, что я такая умная и знающая, всё равно вступила в отношения и причинила значительный вред ему, себе, да ещё всё это терпела так долго, я начала задаваться куда более интересными вопросами. Чтобы находиться в этих отношениях, мне приходилось платить дорогую цену, но я была готова её платить, а значит, было ради чего. Что-то ведь было для меня настолько перевешивающим боль и дискомфорт.

Мне кажется, именно горе подтолкнуло меня искать этот ответ. Через сторис, в которых я рассуждала о том, что чувствую и почему, через посты, через записанное друзьям, рассказанное на терапиях. Под влиянием ярости и тоски больше всего внимания оказывается на том, чего я НЕ хотела, кто и что делал не так, разбор полетов и поиск, на кого возложить вину. Но с терпением и вниманием к тем самым deeper older uglier feelings, приходят ответы на вопросы экзистенциального толка: чего же я на самом деле хочу? в чем я остро нуждаюсь, даже если не считаю, что у меня нет права в этом нуждаться?

Эти желания, эти нужды не относятся к персонам, с которыми мы расстались. Они фундаментальнее. Мои находки удивляли меня раз за разом. Оказалось отношения, любовь и близость это не просто важно, а необходимо мне. Любовь изнутри оказалась совсем не тем, что я переживала раньше и представляла, она оказалась больше, сложнее, богаче. Благодаря ей, мне захотелось, чтобы моя жизнь была для кого-то важна день за днем, и чтобы эта важность проступала в простых движениях повседневности.

Я поняла, насколько важны для здоровья моей психики ощущение включенного взаимодействия и предсказуемости в ней. Я узнала, что мне очень нужно, чтобы на мою любовь реагировали как на что-то приятное, приносящее покой и тепло, чтобы величина и проявленность моей любви, её творческость ощущались даром, везением.

Я узнала, что накрепко спрятала от себя свою потребность в тактильности и прикосновениях. Я смогу прожить жизнь без удовольствия секса, но без добрых, участливых прикосновений — даже к животным, даже через массаж, я буду несчастна, моё тело будет чувствовать дефицит и сигналить об этом расстройствами.

Эти знания о себе я не променяла бы ни на что.
То, что как реально обстояли дела, всегда соотносится с тем финалом, который в итоге произошел. И когда смотришь из места, где вообще по фигу, кто там в чем виноват, открывается невероятная приверженность, отвага и красота выборов, смыслов.

Для горя не существует разницы — большое ли это дело или мелочь. И если бы кто-то спросил моего совета в горевании, я бы дала такой: be very specific with your losses. Давать каждой внимание, давать себе попрощаться с ними и почувствовать всю нежность и всю грусть. И завершать через эти чувства в теле, в звуке, в песне, в движении. Дай им достаточно внимания, места, и они уйдут. Дьявол разомкнет зубы.

Это были мои первые живые, полнокровные отношения. Отношения, где все отчаянно важные, но отвергаемые части меня проявились, а многие — были обласканы и приняты. Первая любовь, в которую я пошла, добровольно взяв на себя обязательства беречь её и делать всё, чтобы у нас получилось. Сейчас мне кажутся очень справедливыми слова моего друга ещё тогда. Ни моей, ни его вины в том, что не получилось, не было. Мы сделали всё, что могли. Были настолько честны с собой и друг с другом, насколько тогда могли. И на какое-то время дали друг другу почувствовать тепло, близость и неодиночество.

«Ночное морское путешествие» – это путешествие в расщепленные, отвергнутые, неизвестные, нежеланные, заброшенные части нашего «Я», которые были сосланы в различные подземные миры нашего сознания… Цель данного путешествия – это вернуть нам связь со своим «Я». Подобное воссоединение может оказаться на удивление болезненным, даже жестоким. Чтобы его совершить, нам нужно сначала согласиться принимать все».

— Стивен Коп

Спустя два с половиной месяца я устроила ритуал прощания этим отношениям

То, что стоит помнить о горе— eventually, it subsides.
Но это дело не одного только времени.