«It wasn’t a chemical imbalance, and it wasn’t drugs and alcohol. It was much more that I had lived an incredibly American life. That, «If I could just achieve X and Y and Z, everything would be OK.»
— The End of the Tour
Жизнь — не частное дело каждого.
Десять путанных и травматичных лет я пыталась разобраться, о чём эта фраза.
В юности я думала, что жить вместе с людьми значит давать им то, что им нужно, пока сам не начинаешь активно умирать.
Когда ничего не осталось — пора уходить.
Для каждого, кто становился мне дорог, я пыталась стать полезной и необходимой, решить их проблемы или разделить ношу страдания. Таков был мой способ выносить себя. Через помощь, дела, жертвование временем и силами мне удавалось добиться ощущения, что я достойна быть на свете.
Собственную нужду в людях я, конечно, воспринимала как нечто не только неуместное, но и довольно отвратительное, мне полагалось быть абсолютно, стерильно непривязчивой. Я жила в аду на одного и не знала об этом.
По-настоящему быть человеком среди людей — волшебство, равного которому нет на свете. К своим тридцати я попадаю в пространство принадлежности, взаимосвязи с человечеством довольно часто. Это место, где логично и естественно и давать, и получать, и нуждаться в поддержке.
История ли это со счастливым концом? Не совсем.
Порой в своих кошмарах я почти забываю всё, что узнала. В такие моменты у меня нет доступа к чувственной реальности того, что я считаю своей дневной, тёплой, в меру управляемой жизнью. Но понимание того, что переживаемое в эту минуту — не мой частный косяк, держит меня на плаву. Я держусь за это, пока темнота не отхлынет.
Я не стремлюсь умереть счастливой, но мне бы хотелось умереть удовлетворённой, зная, что я испытала жизнь во всей полноте. Я существую, чтобы говорить говорить жизни I AM WILLING, как делает Лиз Гилберт.
Часть этой полноты, которой я говорю «да» — это депрессивные эпизоды.
Вот отрывок из книги, который очень близко описывает то, как это изнутри проживаю я:
«Это уровень психической боли, совершенно несовместимый с человеческой жизнью в известном нам виде. Это ощущение, что радикальное и бескомпромиссное зло не просто одно из качеств, но самая суть сознательной жизни. Это ощущение отравления, пронизывающее «Я» на самых элементарных уровнях «Я». Это тошнота клеток и души. <…>
Его эмоциональные характеристики – этого чувства, которое Гомперт называет Оно, – наверное, в основном неописуемы, разве что, например, в виде дилеммы, когда любые/все альтернативы, связанные с человечностью, – сидеть или стоять, трудиться или отдыхать, говорить или молчать, жить или умереть – не просто неприятны, а буквально ужасны.
Кейт Гомперт не смогла бы даже начать объяснять, что такое клиническая депрессия, даже другому человеку с клинической депрессией, ведь человек в таком состоянии в принципе не способен на эмпатию к другому живому существу. Ангедонная Неспособность к Идентификации – тоже важная составляющая этого Оно. Если человеку с физической болью трудно обратить внимание на что-то кроме, собственно, боли, человек в клинической депрессии не может даже представить другого человека или вещь отдельными от вселенской боли, которая пожирает его клетка за клеткой. Буквально все вокруг становится частью проблемы, а решения нет. Это ад на одного».
Это написал Дэвид Фостер Уоллес, и полгода я провела, думая о нём чуть ли не ежедневно, после того, как прочла «Бесконечную шутку».
Давайте сразу договоримся: то, что я пишу о Уоллесе — мои спекуляции.
Я отдаю себе отчёт, что тексты, интервью и записи — необязательно верный путь к тому, чтобы кого-то понять. Но я ещё и литературовед по образованию, и провела годы, стараясь через тексты заглянуть в головы давно умерших людей.
Я никогда не смогу рассказать о другом так же достоверно, как о себе. Однако, фигура Уоллеса дала ключ к разгадке множества загадок, которыми я задавалась как человек с депрессивным расстройством, а ещё как человек, возросший на американской культуре.
Новый ответ радикализирует мой старый ответ из статьи «Меж двух умов: когда ничего не работает» , где посыл был такой: нельзя исцелить себя тем жё ножом, которым наносишь себе раны. То есть я-центричным рациональным умом, стратегической ментальщиной, «принятием мер».
Хотя зимой 2014-го, я надеялась именно на это. Подобно большинству, я пришла в надежде на quick fix, и то, что я услышала, мне совсем не понравилось.
Психиатр сказала, что я переживаю это не в первый раз.
И что история ментального здоровья в моей семье многое объясняет.
И что это химический дисбаланс.
И то, что следить за ментальным здоровьем и проверяться мне следует в течение всей жизни.
Моей реакцией на это, как можно предположить, было полное отрицание. Никто не будет мне указывать, что я должна делать. Особенно — до конца жизни.
Я не верила тогда и не верю сейчас, что диагнозы как таковые могут чем-то помочь.
Сегодня я верю, что люди и отношения — могут.
Я убеждена, что ментальные заболевания (как и любые другие) не делают никого сломанным или неполноценным. Депрессия — один из законных в человеческом состоянии опытов. Она может означать приглашение встретиться со старой болью, такой древней и такой сокрушительной, что, кажется, лучше остановиться на полпути. И каждый, с кем это происходит, делает лучшее из возможного, чтобы пройти этот опыт и уцелеть.
Этот текст не о том, как жить depression-less life, потому что я не верю, что это возможно. Этот текст о том, как мне стало окей с тем, что I’m the one who sees darker spectrums and always will. О моём пути от неисцелимой разделённости к чувству общей жизни, которая течёт через меня и так, и эдак. От ужаса и отрицания к признанию и легальности all parts of myself. О том, куда заводило меня стремление «быть взрослой» и о том, что это значит для меня теперь.
Взрослость как Успех
Большую часть жизни верила, что за Успехом с большой буквы, следует совершенно другое качество жизни и отношений с собой. Помню, как меня удивил ответ Голди Хоун после того, как она получила Оскар. Её спрашивали: «Ну и как оно? Как Вы себя чувствуете теперь, когда достигли успеха?». Она ответила, что это был приятный день, все подходили и поздравляли, а на завтра она вернулась к работе. И всё.
Её цитата из серии Oprah Masterclass:
«The next day was fun and great and congratulations and everything else. … It’s a great thing to get looked and recognized for something your achieved on, but it’s a moment in time. Living off of those accolades and making that become some totem of your importance in life or even your purpose in life, defining who you are… they’re wonderful, but they’re never going to define who you are. I define myself by my ability to give, by my ability to understand, I define myself by my ethics and by my truths. These are the things that inform who I am, other than exterior moments that come and go».
Люди вроде Голди были для меня как с другой планеты.
Подростком я была одержима идеей саморазвития, потенциала, я заглатывала книгу за книгой об успехе и самопомощи, о том, как развить память и фокус, освоить квадрант денежного потока, управлять временем, достигнуть целей, исправить зрение. В нулевые книги об успехе затопили рынок. Я читала не все подряд, но у всех выбранных мной книг была общая повестка: делай, делай, делай, ты можешь всё. Чего бы ты не пожелала, выбери мечту и закатай рукава, впереди много работы.
И я делала, что-то из деланий приносило плоды.
Но, если вы здесь давно, вам известно, что делательный азарт и поход за мечтой закончился для меня в здоровой яме. Логично, ведь я поверила, что ощущение внутреннего благополучия и признание связаны напрямую.
Что плохого в том, чтобы хотеть новый диплом, или определённого вида тело, или зарабатывать столько-то денег, или написать книгу, или создать семью?
Да ничего. Вполне реально почувствовать себя счастливее ВМЕСТЕ с этими достижениями. Но не ВСЛЕДСТВИЕ выполнения этих условий. Как будто всего-то надо было сделать одно и другое, и все детские страхи, эмоциональный багаж, одиночество и страдание, словом, всё, что идёт в комплекте с человеческим опытом, тут же станет простым и управляемым.
Как говорит один мой друг: «No way, Jose».
Благодаря Уоллесу я вдруг окончательно поняла, что не так со всеми этими предписанными характеристиками о том, как быть взрослым. Весь этот культ самодостаточности и опоры на самого себя, тяготение к полному самоконтролю.
Если коротко, то он смертоносен.
«David, this is nice…»
Всё, что нужно знать в контексте этого поста о Дэвиде Фостере Уоллесе — что он заумный американский писатель, ставший культовым, страдавший от депрессии и в 2008 покончивший с собой.
В 2015 о нём вышел фильм Джеймса Подсольдта «Конец тура» (The End of the Tour). Фильм основан на мемуаре другого писателя, Дэвида Липски, который провёл с ним несколько дней в конце тура по случаю «Бесконечной шутки» (книге, принесшей Уоллесу славу). Липски восхищается Уоллесом и завидует ему. Тот воплощает всё, о чём мечтают все молодые и не слишком писатели США. Слышать своё имя на каждом углу, быть приглашённым на все вечера.
Но представьте себе ребёнка, родившегося в ситуацию многочисленных привилегий. В белую семью среднего класса, у родителей — университетских профессоров, к тому же с IQ вундеркинда и отличными спортивными данными. Этот человек растёт с ощущением вины и превосходства; он оказывается умнее всех в любой комнате, куда бы ни зашёл. И одновременно — несчастнее всех.
Слова Липски в самолёте — типичный пример нехватки уязвимости. Стремление не находиться рядом с чужой болью, чем-то её прикрыть. Уоллес не должен быть подавлен рядом с Липски, потому что Уоллес «преодолел момент слабости» и написал бестселлер. Ведь известное дело — как напишешь бестселлер, так все проблемы долой.
Но что толку глумиться над бедным Липски, как будто столь многие из нас получили дар эмпатии с рождения, а не долго и за дорого учились ему в терапии.
Однако, посыл в этой реплике слишком огромен, чтобы пройти мимо.
Многие из нас находятся в умственном конфликте с тем, что чувствуют. Не по своей вине. А потому, что повсюду им транслируют именно такие сообщения — «прекрати это испытывать, это неадекватно». Их чувственная реальность подводится под какие-то рациональные схемы, в которых эти чувства не должны существовать.
Это и высказывания в духе «ты здорова, не потеряла члена семьи, на столе есть еда, кто-то бы многое отдал за то, что у тебя есть, ты ДОЛЖНА быть довольна», и «посмотри, у тебя есть привилегии, которых нет у других, заткнись со своими псевдо-страданиями, перестань себя жалеть».
Существует логика, существует инерция в силу которой люди автоматически отвергают то, что узнают позже в течение жизни.
То, чему нас научила семья, телек, или в моём случае — мириада практичных книг по самопомощи, определяет то, что кажется нормой, фильтруя всё остальное.
То, что человеческий опыт это не то, что подразумевает только когницию, умственный анализ, а то, что предполагается чувствовать, испытывать, переживать телесно, в большинстве случаев просто игнорируется. Мой преподаватель философии шутил: «Мы не можем приказать себе наслаждаться».
Удовольствие это переживание, а не продукт ума. Тем не менее, я провела подростковые годы, а затем студенчество, а затем несколько чудовищных лет в рабочих метаниях, преследуя удовольствие через действие. Я была уверена, что стоит мне прибиться к правильной работе и найти себя (whatever that means), я начну наслаждаться жизнью. Ага.
Отрицать реальность физической боли другого (хотя, увы, и такое случается) — вопиющий бред. Как если бы мы претендовали на знание всех био-процессов тела другого и рационально втолковывали бы ему, почему боль сейчас ну никак не может возникать.
Но наша эмоциональная реальность проходит по статье «прихотей»/«жалости к себе»/«безволия» чуть ли не каждый день, мы и сами обучаемся так к себе относиться.
Но когда изо всех сил пытаешься «зарешать» душевную боль, возникают перекосы. Приходится тратить много времени и сил, для того, чтобы отрубиться от сигналов своей чувственности, жить в условиях постоянной войны с собой, self-medicate with alcohol, sex, drugs and work. Об этом и говорит Уоллес в самолёте. Беда в том, что блокируя нежелательное, перестаёшь чувствовать и остальное. True belonging, желания, удовольствие и связь с другими. Всё то, что делает жизнь приятной.
В 70-е фильм «Степфордские жёны» сатирически утверждал, что мужчинам не нужны женщины, им нужны роботы с половыми органами. Для меня требование от себя и от других жить половинчатой, безэмоциональной жизнью, сродни такому отношению — только не к женщинам и сексу, а ко всему.
Отказ от доверия к своим ощущениям ведёт к поломке отношений с удовольствием, с витальностью. Уже не важно, сколько похвал и одобрения ты соберёшь, потому что с ними или без них — не чувствуешь почти ничего. Я пыталась так жить. Но пришла пора пересмотреть свои предпосылки.
«THIS IS WATER»
Anxiety is a product of westernization. What if I just don’t drink this anxiety lemonade? What if I found my own way to be in my own skin where I was ok, no matter what? Wouldn’t that be something?
— Elizabeth Gilbert
Порочные круги, по которым мы бродим, не существуют сами по себе.
Необязательно читать Фуко и Делёза, чтобы обнаружить властные механизмы мира, которые способствуют и усугубляют наше страдание, поддерживают стигматизацию, укрепляют нейро-нетипичных людей в выводе, что они сами «виноваты», «безвольны», и должны забиться по углам и там, в одиночку, решать свои одинокие проблемы. Как люди из фильма Innsaei, врезанные в свои сепарированные кубики.
InnSaei, 2016
Всё выглядит иначе, если взглянуть через призму масштабных общественных сил.
Что, если ангедония и недоверие к удовольствию культивируется определёнными изводами западной культуры, которая игнорирует холистический подход к миру (миру, где равным уважением пользуются и ум, и сердце)? Что, если наше чувство изоляции и неприкаянности выгодно тем, кто хочет продать нам побольше товаров для того, чтобы мы хоть на время почувствовали себя лучше?
Что, если дело не в нас, а в том, что нас выучили думать, что страдание это наказание за poor choices и отсутствие самоконтроля, а не то, что просто базово со всеми нами случается?
Приведу в пример, что лично я узнала о взрослости из своего уголка великого океана культуры:
…работа это ценно, а «не знать, что дальше» это признак личной несостоятельности;
…моё место в социальной иерархии (или цифра на весах) равно моей ценности;
…пока я «что-то из себя не представляю», я сплошное разочарование для всех, кто когда-либо участвовал во мне;
…свою боль и кризисы можно решить одной простой покупкой;
…отдых — это смена деятельности;
…полагаться в жизни нужно только на свой беспощадно-трезвый базаровский ум. Да, в нём нет места сочувствию, но это потому, что он понимает всё слишком хорошо.
Только вот понимает ли?
Самый расхожий анекдот из Дэвида Фостера Уоллеса про старую рыбу, которая проплывает мимо мальков и спрашивает «что, молодёжь, как водичка?», на что те переглядываются и один говорит другому: «какая, на хер, водичка?».
В своей речи перед выпускниками Кэньон-колледжа (здесь русскоязычная сокращённая версия) он говорит о том, как невероятно трудно это сделать — оставаться осознанным и живым в мире взрослых. Находясь в воде выученных убеждений о мире, очень трудно заметить, что эта вода вообще есть.
В речи Уоллеса речь идёт о Я-центричной установке, которая заставляет смотреть на мир исключительно через то, что это Я может взять и сделать — как быть сексапильным, как разбогатеть, как быстрее купить еды в супермаркете и добраться до дома.
Но я пойду дальше и скажу, что на мой взгляд, сегодняшняя вода — перекошенный в гипермаскулинные ценности мир.
Есть время делать, а есть время быть. Мы всё-таки human beings, а не human doings. Если есть вызовы/трудности, то ровно столько же должно быть поддержки, верно?
Неверно, если мы находимся в мире позднего капитализма. В нём поощряется быть постоянно занятым или озабоченным производством. Поддержка — для слабаков. Отдых — для ленивых. Остановка — для идиотов.
Моя догадка состоит в том, что нашей современной водой стал кризис иньских ценностей. Женских ценностей, если угодно.
Под различием женское/мужское я подразумеваю метафизическое, а не гендерное. Каждый человек, как бы он ни идентифицировался гендерно или сексуально, сочетает в себе ОБЕ эти полярности.
Things of masculinity, янское, согласно И Цзин, связано с полюсами достижения, твердости (строгости) и силы, это форма, определённость, движение. А Инь, things of femininity, связаны с полюсами мягкости, восприятия, остановки, энергии и наполнения.
Феминное и маскулинное опираются друг на друга, взаимно усиливаясь.
Выдержка из Дао дэ Цзин гласит:
Ибо наличие и отсутствие порождают друг друга.
Сложное и простое создают друг друга.
Длинное и короткое поверяют друг друга.
Высокое и низкое тянутся друг к другу.
Голоса и звуки
приходят в гармонию друг с другом.
«До» и «после» следуют друг за другом.
Поэтому мудрец действует недеянием
и учит молчанием.
Мириады созданий возникают из этого,
а он не правит ими.
Он порождает их и не обладает ими;
действует, не имея воздаяния;
достигая совершенства, не считает это успехом;
в силу того, что он никогда не стремится к успеху,
тот никогда не покидает его.
Makes sense, right?
To me it does.
Эти полярности поддерживают друг друга, и благодаря этой взаимной опоре могут процветать. Внутри нас, на микроуровне, и на макро-, в социуме. Но пока мы доверяем гипермаскулинной повестке определять нашу ценность, каждый страдающий человек и общество совместными усилиями поддерживают разобщённость.
Дар усталости
В марте 2015 я бродила по покрытой льдом Волге, и думала о том, что со мной всё кончено. Я ничего не могу, но что хуже — ничего не хочу.
На периферии присуствовала назойливая мысль, что то, что я видела в себе и мире в тот момент, не могло быть all there is.
Я писала в дневниках и говорила друзьям: «Я не хочу умереть, служа только самой себе…», до конца не понимая, что это значит. Well, now I know.
Первый шаг 12-шаговой программы звучит как «мы признали свое бессилие и то, что наша жизнь стала неуправляемой».
В «Бесконечной шутке» персонажи на встречах взаимной поддержки говорят о даре отчаяния или даре усталости. Это не просто пауза в режиме делания, это капитуляция, отказ предпринимать новые шаги в надежде, что всё можно откатить назад. Воля к раздолбанности, о которой я писала в ИГ , воля к тому, что, возможно, никогда не станешь прежним или не воплотишь ту идею себя, которую целую жизнь носила в голове.
Терапия говорит, что нельзя отгоревать то, что не отпущено до конца, не признано окончательно утраченным. И пока держишься за надежду, что всё ещё можно исправить, сделать того себя, которым умственно хотелось быть, добиться несостоявшегося понимания, любви, это вроде переливание крови мертвецу: льёшь в него, может, он даже розовеет, но он не встанет и не пойдёт.
С отказа бороться начался мой путь наверх. Я сдалась не потому, что мудрость Экхарта Толле и Майкла Сингера наконец вштырила меня после стольких лет благодарного чтения. People don’t change their ways, unless they have to. У меня не осталось запаса воли даже к совершению жизнепрерывающих операций, поэтому я сдалась тому, что есть, целиком.
В биологическом мире есть процессы, которые нельзя стимулировать или ускорить. Таков процесс заживления ран. После травм мозга людям предписано «находиться в покое», но в действие-ориентированном мире никто не учит ценности заживления и покоя. Не быть не у руля, а просто давать жизни быть такой, как сейчас есть.
Гипермаскулинная перспектива любит всё раскладывать по отделам. И даже всё иньское проходит по ведомству «отдохни, чтобы потом работалось лучше». Но возможность влиять на мир своими действиями — это только половина опыта. На одну вещь, которую мы правда в силах изменить, приходится три (или десять?), перед которыми мы бессильны.
И отсутствие социального поощрения принимать жизнь без попыток её скорректировать, messes with our sanity. Нет, мы не плохо старались, а просто есть вещи, которые вне нашего контроля. Не только болезни и смерть. А ещё то, что, например, наш родитель не любил и не будет любить нас так, как мы в этом нуждались. И никакое количество стараний и само-улучшений в попытке trick people into loving us, не изменит этого. И то, что иногда мы будем чувствовать себя паршиво, даже если едим только зелёные овощи. Что люди меняются не из-за нас, а по своим собственным причинам. Что иногда мы хотим странного, не того, что соответствует нашему образу самих себя.
Иньская сторона дела в том, что в бытии без попыток «всё исправить» тоже заложена истинная сила. Не меньшая, чем в действии. Она выглядит по-другому, ощущается по-другому, чем привычное делание, но в отличие от ума, она объединяет с людьми, возвращает жизнь.
Представьте нити, переплетающие огромный гобелен, каждый из нас — держит всё, но не один не является Главной Нитью. Мой цвет придаёт миру узор, я удерживаю соседние нити на месте. Это и есть relational mind, не только Я как отдельный индивидуум, но и Я в отношении ко всему остальному. Моё место в картине всех отношений не является центральным или самым важным, если я провалюсь, выкажу слабость, мир не рухнет, как часто кажется уму, меня поддержат жизни рядом. И просто от того, что я тут, мой цвет и существования важны.
We’re never alone in whatever it is that we’re struggling with, no matter how weird or how lonely you may feel, you’re not terminally unique in this experience, there’s always someone else.
— Antoni Porowski
Ум могуществен, но туповат. Он не видит связей между вещами, потому что их нельзя понять, их можно только почувствовать. И если человеку годами внушалось, что ум это всё, чему стоить верить, то он неизбежно будет страдать миопией, видеть только отдельность.
Ум может простроить маршрут, но выбирать маршрут — не в его ведомстве. Он пытается рассчитать удовольствие в будущем и вечно ошибается, мы приходим в это место и не чувствуем, чего ожидали. Выбор направления совершается чем-то другим. Скажите, сердцем или другое слово, которое вам больше подходит. Чем-то, что связано с нашим местом среди других вещей.
Страх быть человеком по-настоящему
С things of masculinity всё окей до тех пор, пока они не становятся единственными и тотальными. Пока одно из начал не смотрит на другое как худшее, глупое, несоотносимое по важности с ним самим.
Элизаберт Гилберт не раз говорила том, насколько в западном мире укоренена подозрительность к удовольствию. Страх, что раз доверившись ему — чувственности, мягкости, отдыху, слезам, раздраю, восторгу, любви к другому живому существу, всё, оно тебя уничтожит. Я тоже задаюсь вопросами: почему в моём мире «играть», «испытывать радость» и «мечтать» не получает такого же уважения как «заботиться о других», «учиться» и «работать»?
В «Бесконечной шутке» Уоллеса удовольствие представлено убийственным в прямом смысле. Люди, отрезанные от чувственности и true belonging, оказываются беспомощными перед ним и погибают. Уоллеса завораживала связь между одиночеством и удовольствием. Об этом его герой говорит с героем Липски в фильме:
Гипермаскулинная культура смотрит на удовольствие свысока. В её идеальной программе вся жизнь — не что иное, как список взятых на себя и последовательно выполняемых обязательств. А удовольствие, каким-то таинственным образом, должно сопутствовать выполнению дел из списка.
Но оно не играет по этим правилам. Оно не сопутствует достигательству, и вследствие этого подвергается демонизации. Ум говорит: «ты можешь играть, но только когда я скажу». Он хочет стерилизовать, установить свой диктат над удовольствием, но бессилен это сделать.
Если вы вдруг литературный нёрд, вспомните Молли Блум у Джойса, где женщина изображается как апофеоз сексуальной безграничности, существо, которое спускает условного мужчину вниз по лестнице Ламарка, не просто до животного, а до содрогающегося в бесконечном оргазме простейшего.
Представьте, в какой ужас это должно приводить модернисткий ум, которому нужно понять, как устроен мир, навести в нём порядок, у которого есть честь и принципы? Он думает, что доверие к удовольствию уничтожит всё, что ему ценно. Что доверившись этому, он НАВСЕГДА окажется во власти своих «низменных» влечений или что-то в этом духе.
Тот же ужас есть и у Хэла, героя Уоллеса:
Хэл, пусть и пустой внутри, но не тупой, про себя рассуждает: то, что считается крутой и циничной трансцендентальностью над сентиментальностью, – на самом деле какой-то страх быть человеком по-настоящему, ведь быть человеком по-настоящему (по крайней мере, как он это представляет) – это, наверное, неизбежно значит быть сентиментальным, и наивным, и склонным к соплям, и вообще жалким, быть в каком-то основном внутреннем плане инфантильным, быть каким-то странным на вид дитем, которое анакликтически ползает по карте мира с большими глазами на мокром месте и мягкотелой конституцией, огромным черепом, фонтаном соплей. Что среди прочего в Хэле, наверное, действительно американское – это как он презирает то, без чего на самом деле одинок: вот это отвратительное внутреннее «Я» с недержанием сантиментов и потребностей, что скулит и корчится под крутой пустой маской, ангедонией.
Я считаю, что это его, ума, заблуждение. Он выдаёт измышлённый им кошмарный сценарий за истину.
Иньское усиливает янское, а не затопляет его. Культура, одержимая линейным умом учит нас, что любое ослабление самоконтроля означает, что всё полетит к чертям. Что если ты не контролируешь, ты буквально начинаешь терять человеческий облик, дезинегрируешься в ничто. Приляжешь — и уже не встанешь. Остановишься — и всё, чего ты достиг, ускользнёт. Станешь горевать — горе тебя раздавит.
Но что это, если не высокомерие и слепота, когда всё, что не ты, рассматривается как низшее, разрушительное, бессмысленное?
Природу того, чего ум не понимает, он вырисовывает как угрожающую, опасную. И, если думать эволюционно, то это понятно. Но в 21-м веке мы можем больше не доверять его опасением и видеть bigger picture.
Мне вспоминается лицей философии, в котором я училась с первого по десятый класс. Инь-Ян был его символом. Представьте, круг с черно-белыми головастиками внутри. Он висел в каждом классе, на каждом углу, на уроках живописи нас нередко заставляли его рисовать, он успел порядочно всех достать. Но я отчётливо помню, как внутри черной стороны мне было сложно оставить пустое белое место. Белила потом могли смешаться, дав серый цвет, но я знала, что нужен такой же белый, как на янской, белой половине.
Даже если уму кажется, что иньское безгранично, каждое начало по умолчанию несёт в себе свою противоположность. Мы синтезируем жизнь через оба полюса, и как бы ни старались, нас не вынесет в какой-то один. Даже биологически — абсолютное большинство людей не могут выбрать вообще не спать. Мы сдаёмся иньскому и мягкому, иногда даже против воли. И обратное верно — я не растворюсь в бесконечном сексе, или сне, или созерцании озера, что-то неизбежно спровоцирует моё действие. Холод, голод, смена времени суток, скука. Действие и сознание никуда не деваются.
Равенство это доверие. Равенство означает уверенность в своей силе и возможность признания силы другого. Возможность кооперации. Вера в то, что иное тебя не уничтожит, а, напротив, усилит.
Я пишу о реабилитации доверия к телу и интуиции уже несколько лет с позиций suicide prevention и поддержки творчества и самовыражения в каждом. И сегодня я стремлюсь доверять себе как целому, а не только в тех аспектах, которые наша культура хвалит.
Я отказываюсь испытывать ужас перед тем, чтобы чувствовать чувства, или нуждаться в других, или принимать неопределённость. Как говорит Джонатан:
Моя сегодняшняя взрослость — это не баланс, а понимание, что его не существует. Это знать, что я в порядке там, где делаю, но и там, где не делаю и нахожусь в прострации или, наоборот, праздную в благоденствии. Для меня поддержка и феминного, и маскулинного в себе означает возможность не сойти с ума, держа в уме взаимоисключающие истины: «я влияю на жизнь» и «я ни на что не влияю, только свидетельствую, как жизнь предо мной предстаёт».
Сезонность мира, смена одного другим, учит нас о природе как о более сложно организованном порядке. Тревога ума всегда связана с тем, что зима будет длиться вечно, или наше текущее состояние, например, в депрессивном эпизоде, находиться где-то в вакууме относительно всего остального мира.
Но наша изоляция это то, чем нам промыли мозги, мы ближе друг к другу, чем кажется. Мы редко или почти никогда не можем сконнектиться умами, но мы можем и умеем сконнекчиваться через сострадание, любовь, бережность, видимость.
Innsaei, 2016
Люди, которых маргинализировали на основании социально-санкционированных психиатрические диагнозов, ещё больше отчуждаются от себя, боятся себя и не доверяют тому, что у них есть, и всегда было, телесное, мягкое знание, которому можно доверять. Культура выставляет нас жалкими или неполноценными версиями эталона человека, которого никогда не было на свете. Я хочу, чтобы мы воспринимали критически всё, чему нас учат об отношениях со своими мягкими, тонкими, драгоценными внутренними процессами.
Внешне всегда окруженная людьми и поддержкой, я умудрялась жить чудовищно одинокой жизнью. В какой-то момент этого года во всех подкастах, которые я слушаю, ссылались на исследование, согласно которому, биохимические последствия одиночества могут быть смертоноснее диабета и рака.
У меня нет компетенции проверить эти сведения, но мне представляется весьма реалистичным то, что чувство отделённости от других разрушает наше тело. Если бы я сегодняшняя могла сказать что-то себе из 2015 года я бы попросила её не быть одинокой. Искать помощи, быть вместе с другими, делать что-то mindless and satisfying, доверять тому, что с ней происходит.
В последний год я сознательно включила много сериалов в свою жизнь. Уоллес говорил, что единственной зависимостью, которая у него когда-либо была, это зависимость от них. Мне видится, что пусть и таким, «контрабандным» путём, он искал и получал необходимое каждому из нас чувство общей жизни, чувство сопричастности.
Пускай он видел в них не поддержку, а то, что он, как слабак, покупается на манипуляции людей, которым нужны его деньги, я вижу это иначе. Даже самые сентиментальные и простые сериалы создаются людьми. А если в людях есть глупость, сентиментальность и простота — я могу легализовать её и в себе. В потенции я разделяю всё, что относится к опыту человека.
Никто из нас не деградирует, вылетая из иллюзии полного контроля над жизнью. Может, депрессия и неизбежна, но быть в ней дольше, чем нужно, из-за того, что нас дезинформировали, нет необходимости.
На подложке ранних текстов этого блога можно найти посыл про делание: «делай, осмеливайся, твори». Больше «dare», чем «to misfit». Но мисфитство сегодня связано для меня ровно настолько же с ценностью «быть», сколько с «делать». Быть этим своеобразным и непредсказуемым явлением мира, и заботиться о нём, и о том, чтобы находить пути друг к другу. Чтобы все сокровища внутри нас были увидены и разделены.
Время, когда я свысока смотрела на things of femininity, прошло.
Я по-прежнему не хочу умереть, служа только самой себе. Гёте, писавший «Das ewig weibliche zieht uns hinan» («Вечно женственное влечёт нас ввысь») кое-что понимал в человеческой природе.
Доверяя большему, чем просто линейный ум, мы поднимаемся выше.
Если у вас есть мысли по поводу депрессивного расстройства, Уоллеса или диалектики феминного и маскулинного, мне хотелось бы их узнать. Пишите их в комментариях ниже или в личку куда угодно. Это что-то вроде новой программы, куда повернул этот блог.
Если же вам просто понравился этот материал, поддержите меня, поделившись им в соцсетях.
